Он понимал, что должен был присутствовать на этой конференции, и по привычке возводил долг в значение абсолюта; он планировал претендовать на руководящую должность, и университетские наставники настоятельно рекомендовали ему подтянуть свои организаторские способности – он считал, что прежде всего отвечает за себя и своих пациентов, и необходимость контролировать действия коллег при работе в команде его изнуряла; сами темы конференции казались ему интересными на фоне муссируемых слухов о реформе здравоохранения; он провел прекрасные два часа в самолете за чтением Генри Джеймса и предвкушал не менее приятный отдых на обратном пути; в конце концов, ему была необходима смена обстановки. Но несмотря на все эти факты, он безумно и, в общем-то, беспричинно скучал по усыновленному две недели назад ребенку – беспричинно оттого, что мальчик еще не успел к нему привязаться и больше плакал, нежели смеялся, – и слушал вполуха интересные доклады, и перечитывал дважды одну и ту же фразу Джеймса, и в трех перерывах трижды позвонил Ивонн, так что в последний раз даже она уже устала и была раздражена (ее не в чем винить, он отвлекал ее и мешал укладывать детей, но ему важно было знать), и он едва сдержался, чтобы не искать педиатров и психологов среди съехавшихся со всей страны врачей, дабы проконсультироваться по вопросам адаптации приемных детей – но это было бы уже слишком.
Реджинальд вел разговор, посматривая на часы. Общество коллег, в общем-то, было ему приятно или, что вернее, полезно; из здания делового центра он собирался сразу ехать в аэропорт и чувствовал, как прилегает к телу уже несвежая рубашка; нужно было просто переждать еще полтора часа. Он не заметил сам, как беседа приняла радикальное русло, – вероятно, обсуждение реформ их всех неуловимо возбудило, – и тема была болезненной, пациенты-иностранцы, как правило, не имели страховки, и он одинаково осуждал приезжих: состоятельных, рожавших в частных клиниках ради гражданства, и малоимущих, тянущихся в учебные госпитали с тяжелыми заболеваниями. Его неприязнь распространялась и на врачей.
Он внимательно оглядел подошедшего и с чуть заметной паузой поднялся, чтобы ответить на рукопожатие.
- Доктор Коул. – Реджинальд сохранял внешнее спокойствие, но в его голосе послышались нотки раздражения. – Доктор Хэдли. Мистер Эндрюс.
С Хэдли, одним из ведущих научных сотрудников института акушерства и гинекологии в Чикаго, они были знакомы еще по Хьюстону; юрист-консультант Эндрюс из Сан-Франциско презентовал в своем докладе несколько поучительных случаев из практики, когда для клиники было менее затратным не спорить с пациентом.
- Тема как тема. – Коул сел на место, придвинул для Тони стул и вновь обхватил пальцами стакан с минералкой. – Не секрет, что уровень подготовки иностранных специалистов значительно уступает нашему. Я был в нескольких абортариях в Мексике. Больше похожи на скотобойни. И когда эти «мясники» приезжают к нам по обмену, они не только не умеют пользоваться оборудованием, они путают миому с миопией.
Реджинальд брезгливо дернул губами.
- К черту.
Он сделал большой глоток и поморщился.

- С недавних пор аборты там легализованы. В половине штатов. – Реджинальд откинулся на спинку стула и задумчиво посмотрел на «пришлого». Он не был из тех людей, кто судит остальных по первому впечатлению, также редко поддавался чужому обаянию и совсем не мог оценить оригинальное суждение, понимая все слишком серьезно, в то время как сам мог высказаться резко и провокационно, с той лишь разницей, что остро чувствовал собственную иронию.
- Вы рассуждаете, как моя старшая дочь. Ей будет одиннадцать. – Коул приподнял уголки губ в полуулыбке. – «Изменить мир», «сделать его лучше» – этой чушью ей активно забивают мозги в школе. Вы, случаем, не из «Врачей без границ»? Вся эта «мне-до-всего-есть-дело» демагогия.
Он противоречил всему, чему его учили, и теперь, в своем возрасте находил особенное удовольствие в спорах на политические темы с отцом-республиканцем, который был вынужден с ним соглашаться – не столько в утверждениях, сколько признавая его авторитет; чуть меньше ему нравились споры с Вероникой, с дочерью все же приходилось быть помягче, чтобы однажды не обнаружить пустую постель и записку о зачислении в волонтеры где-нибудь в Центральной Африке.
- Я считаю, что мы должны не лезть куда ни попадя, а прежде всего решать наши внутренние проблемы. – Коул двусмысленно хмыкнул. – Проблемы мексиканцев – это проблемы мексиканцев. Я не хочу нести за них ответственность. Я живу и работаю в Техасе, и знаю о них не понаслышке. И вот такая праведная католичка Мария появляется у меня на приеме и заливается слезами о том, что Бог не посылает ей ребеночка. А после обследования оказывается, что у нее удалена матка. Тут уж, действительно, только бегать в церковь и надеяться на чудо. Так что пусть сидят у себя. Или, – Реджинальд пожал плечами, – иностранным пациентам –врачи-иностранцы. Пусть тренируются.
Он сфокусировал взгляд на стакане, а Хэдли шутливо пробормотал: «Послушать тебя, Коул, так можно решить, что ты здесь главный шовинист». Реджинальд мягко погладил пальцем стекло.
- А вы родом из какого штата,.. Тони?

Отредактировано Reginald Cole (2016-01-19 03:56:14)

- Дети из приютов? – Коул задумчиво повторил, сильней откинулся на неудобном стуле, так что поза стала еще напряженней, подпер подбородок и постучал пальцем по щеке. – Да, хорошо бы их вообще не было.
Он вспомнил Мартина с его пухлыми пунцовыми губками, густыми темными кудрями и нежной кожей оттенка молочного шоколада. Он не собирался усыновлять именно ребенка нелегальной эмигрантки из Пуэрто-Рико; кандидатуру Мартина предложили службы опеки как вариант, попадающий под желаемые критерии: пол, возраст, состояние здоровья; в пункте «раса» они с Ивонн поставили прочерк – из тщеславия, безусловно, из тщеславия, словно решили сыграть в рулетку, словно были уверены в том, что им подсунут более логичный вариант, какого-нибудь бледного голубоглазого херувимчика или кареглазого брюнета с улыбкой, как у Ивонн; такие варианты действительно потом появились, и сотрудники опеки, словно осознав какую-то оплошность, намекали на возможные сложности в межрасовых семьях, но было уже слишком поздно, когда, в порядке очереди, компьютерная система, которая заменила божественное провидение, выдала координаты Мартина.
- Иногда я думаю, несут ли дети ответственность за поступки взрослых? Возможно, да, с определенного возраста.
Он не был очарован при первом знакомстве. Ребенок был вполне обычный, развивался, в целом, в рамках нормы для своего возраста, с поблажками на условия и атмосферу детского дома; спокойный, без наследственных заболеваний, довольно быстро подхватывающий правила той или иной новой игры, которую ему показывал Реджинальд; медсестра-мексиканка научила его паре десятков фраз на испанском. В конце концов, Коул устал от этих одинаковых детей, и, может быть, судьба Мартина решилась фразой «давай попробуем», умалчиваемым продолжением которой подразумевалось «если не получится, мы можем отказаться»; они стали чаще приходить к мальчишке, познакомили его со своими детьми, брали к себе на выходные – и с этим сумасшествием пора было заканчивать, потому что стало невозможно работать, дрожали руки. Совсем недавно все необходимые бумаги оформили, Мартин переехал к ним насовсем, и обо всем этом Реджинальд не собирался доверительно рассказывать «врачу без предрассудков» и избегал встречи взглядом с коллегами, которые были наслышаны о его истории. Затронутую тему он не собирался так легко прощать.
- Нью-Джерси... Это там, где водителям даже не доверяют самостоятельно заправлять автомобиль?* А хирургам у вас хоть дают подержать скальпели в руках?

- Вам не кажется, что хирургов потому и учат не четыре года, а гораздо больше, в отличие от каких-нибудь журналюг или юристов. Без обид. – Коул сделал небрежно ткнул пальцем в сторону Эндрюса, не подразумевая пылкого извинения, и неловко повел плечом, так что качнулся на стуле, на мгновение грозившем потерять баланс и проскрежетавшем по напольной плитке. Чуть покраснев – румянец его имел кирпичный оттенок, Реджинальд резко подался корпусом вперед, облокотился о стол и сцепил пальцы в замок.
- Я прекрасно знаю историю своей семьи, – «и своей страны», он подумал, мысленно закатив глаза; еще бы не знать после стольких поучительных и, надо отдать должное, вдохновенных рассказов отца под сплавы на лодке и под пиво с барбекю; чуть запнувшись, Коул все же добавил: – и своей страны. Я могу проследить свою родословную, как и родословную своей жены, от самых пилигримов. Да, они перемещались по штатам, но это были те самые первые переселенцы, которые образовали американскую нацию. И только их потомки имеют право называться американцами. Весь этот искусственный расовый микс, все эти сказки про «плавильный котел» и «страну возможностей» – это чушь!
Он предупредительно покачал головой, пресекая возражения, расцепил и вновь сжал пальцы.
- Да, чушь! Мы разные, очень разные, и из-за этого возникали и будут возникать проблемы. Вы ведь понимаете, зачем они едут рожать в Америку? Чтобы получить гражданство! Деньги. Деньги! «Страна возможностей»! – Коул снова фыркнул. – Пора прекратить оправдывать собственную несостоятельность плохими условиями. Пусть пробиваются к успеху у себя на родине. Все эти мексиканцы, китайцы, русские… Ясно как Божий день, чем зарабатывают на жизнь их женщины без профессии, без образования... И лучшие девушки, конечно же, в Джерси? Коль скоро вы знаете толк в сервисе…
Реджинальд откровенно разозлился: он души не чаял в ребенке, оставленном матерью-латиноамериканкой, и оттого республиканская риторика в его переложении звучала ожесточенно и яростно под бормотание развеселившихся коллег.

- Что, простите? – Коул озадаченно пробежался взглядом по лицам. У него бывали проблемы с чувством юмора, и он не всегда мог разделить всеобщее веселье. – Я не претендую на политическую демагогию. Это всего лишь частный разговор.
Реджинальд не понимал, что именно в его словах могло развеселить, как не понимал и того, с чем тут можно не согласиться. Чужое, отличное от его мнение, ему казалось, он обычно выслушивал спокойно и бесстрастно. Этот «Тони», вероятно, был просто слишком молод и упрям; серьезный врач и мужчина никогда не станет представляться мальчишеским, домашним именем. Возможно, в его чертах было и что-то континентальное испанское. Коул глянул на Хэдли с вопросительным: «а вы раньше видели этого парня?». Он не удивился бы, окажись подошедший завравшимся и объективно нетрезвым уборщиком. В хорошем костюме.
- Однако не так называемое «коренное население» сумело объединить территории и создать государство, а переселенцы, так что… – Он невольно вспомнил школьные постановки на День благодарения, их наивный пафос и воодушевление. Веронике в прошлом году досталась роль Марты Вашингтон. – Да, я считаю, что правильнее оставаться дома, а не бессмысленно погибать в Ираке. Пусть даже остальным и не хватает хорошей… – он бы сказал «взбучки», – демократии.
Эндрюс с неразборчивым смешком всплеснул руками и поднялся, чтобы проститься и отойти. Реджинальд машинально покрутил обручальное кольцо на пальце и чуть ближе наклонился к пришельцу из Нью-Джерси.
- Кстати, мне кажется, что вы наверняка в восторге от разрабатываемой реформы здравоохранения, доктор…? Простите, я забыл вашу фамилию. Если не ошибаюсь,  – Коул не ошибался, – вы сегодня не выступали?

Реджинальд слегка разволновался, найдя неожиданный отклик в ответе доктора Вульфа. Ему всегда льстило, когда с ним соглашаются, хотя он считал, что не придает этому значения и умеет отстаивать собственную точку зрения, даже оставшись в одиночестве. Это было справедливо – по юности и в молодости Коул мог пойти против коллектива, казалось бы, даже без особой на то надобности, практически из принципа и упрямства, похожего на наваждение; он не был защитником изгоев, но иногда вел себя странно: словно в его мозгу щелкал какой-то тумблер, и нервное напряжение достигало предела, и Реджинальд вдруг срывался, увлеченный собственной страстной речью и аргументацией, как камень в потоке лавины, – одноклассники любили эти вспышки, развлекаясь, а учителя удивлялись озвученным высказываниям. Возможно, некоторые необдуманные искренности могли бы ему припомнить местные насмешники, но он играл за школьную команду по баскетболу и числился в научном кружке, поэтому к подобным выпадам относились снисходительно, как прощают спортивному парнишке откровенные глупости или милые эксцентричности – интроверту-математику.
Со временем пришло лучшее понимание, в каких ситуациях стоит смолчать, но этим пониманием Коул все же пользовался не всегда. Теперь также можно было ждать подобных выступлений от дочери, входившей в подростковый возраст, и, с учетом амбициозности Вероники, перспектива Реджинальда не радовала.
- Техас – он как Шотландия. – Реджинальд мягко махнул рукой и впервые за это время искренне улыбнулся. Родину он страстно любил и потому считал себя вправе шутить над южанами, попеременно то разделяя все стереотипы, то считая, что к нему они не относятся.
- Да, это будет знатная гонка. Черный президент… Или президент-женщина… Ну, разве это не странность? – Коул с недоумением повел головой. – Хотя именно мне пристало бы проявлять больше энтузиазма и выступать против дискриминации, не правда ли, доктор Хэдли?
Хэдли добродушно подтвердил: «Да, доктор Коул». Реджинальд постучал пальцем по обручальному кольцу и пояснил для Тони почти со смехом:
- Не знаю, в курсе ли вы – мы с доктором Хэдли работаем в гинекологии. Забавно, но в последнее время лично я все чаще сталкиваюсь с определенным сексизмом. – Коул хмыкнул и легка пожал плечами, показывая, что случаи, безусловно, абсурдны, но слегка неприятны. – Конечно, речь не о природном смущении или религиозных фанатиках. Но порою сопротивление встречаешь от вполне среднестатистических американок, требующих себе врача-женщину. Или выдумывающих невесть что. Работать становится сложнее.
Реджинальд чуть нахмурился.
- А вы сталкивались с подобными предрассудками, доктор Вульф? – Коул попытался припомнить специализацию собеседника. – Что интересного творится в вашей больнице?
А вот узнать, каково работается в других госпиталях было всегда любопытно – и полезно.